Все идут, и я шагаю по обочине дороги. Возвращаясь из госпиталя, как Вася Теркин, догоняю «свой полк стрелковый, роту первую свою».
Впереди в тускло-свинцовом небе тяжело и непрерывно ворочаются артиллерийские громы. Дорога идет через партизанский лес: мокрый, угрюмый, почти непроходимый.
И вдруг дороги не стало. Поперек лесной завал. Перед завалом широкая канава. В канаве хлопочут солдаты с погонами саперов: разминируют. Техника тормозит на правой стороне дороги. Выстраиваются гуськом машины с продовольствием, пушки, пароконные фуры с боеприпасами, порожние лобастые санитарные автобусы. А нас, пешеходов-одиночек, глазастая регулировщица направляет в обход: влево, через лес по тропинке. Встала я в затылок впереди идущему, позади меня тоже кто-то пристроился. Идем. Тропинка узкая, скользкая, корневистая, как рубчатая бельевая каталка, — того и гляди, нос расквасишь. Неуютно: под ногами мокрая снежная каша, с неба нудный дождь пополам со снегом. Одним словом, ноябрь.
И через каждые три дерева транспаранты, но только уже маленькие: «С тропинки ни шагу! Мины! Майор Иванов. Мины!!!».
Ползем, как улитки. Задние подгоняют: «Шире шаг!» Возмущаются: «Что за безобразие!» Но ничего не меняется. Все так же плетемся — нога за ногу.
Наконец с головы: «Передай дальше! Впереди контрольный сапер». Все ясно. Это он нас ведет. На всякий случай еще раз тропинку миноискателем прощупывает.
У меня насквозь промокли ноги. Стали зубы постукивать — ну прямо невтерпеж! Надо срочно переобуться. Выхватила я из полевой сумки запасные портянки. А как переобуваться стоя? Сесть? Но ведь майор Иванов не велит: мины!
Вот тут-то я почти со злорадством и подумала: «А и чудак же вы, товарищ майор Иванов: уж так-таки они везде и понатыканы!. А вот под этой кочкой мины нет». Облюбовала я себе ближайшую мшистую кочку справа. Красивая такая. Точь-в-точь бархатная диванная подушка с серебряной вышивкой. Уселась.
И вдруг!. Предательская кочка подо мною шевельнулась раз, другой, что-то в ней вроде бы щелкнуло, что-то легонько меня снизу клюнуло. И все. Ни шороха, ни звука. Сознание пронзила мысль: «Мина! Немецкая шпринген-мина! Мина-лягуха!.» Я мигом вспомнила: она рвется не в земле, а над землей. Такая мина сидит в земле, опустив усики-проволочки, невидимые в траве, и жертву свою подкарауливает. И когда нечаянно носок офицерского сапога или солдатского ботинка заденет усик, мина-лягуха из земли выпрыгивает и рвется в воздухе, рассыпая во все стороны осколки-картечины. Стало быть, пока я на ней сижу, она не должна взорваться, так как ей надо сперва выпрыгнуть. А вдруг рванет подо мной?. Ну что ж! Фронтовой закон известен: помирай, так уж один.
Все это мигом сообразив, кричу: «Ложись!» А эту команду на войне выполняли с необыкновенным проворством буквально все — от солдата до генерала. И все мои спутники шлепнулись в снеговое месиво, закрыли головы руками — лежат, не дышат. А я сижу на мине!.
Ну сколько можно людям лежать?! Стали кое-кто приподниматься, кричать:
— Эй, что случилось?
— Вставай, подруга! Чего озорничаешь?
А я в ответ тоже кричу осипшим с перепугу голосом:
— Не могу я, братцы, встать! Я на мине сижу! Сапера поищите!
Прибежал запыхавшийся сапер. Молодой, вежливый, с «удочкой-пищалкой». Осторожно обошел вокруг моей кочки. «Удочка» пищит со страшной силой. Дело ясное: железо близко чует. Вот сапер и говорит мне:
— Чудно, товарищ старший лейтенант. Что-то в моей практике не было случая, чтобы человек живьем уселся на мину и не взорвался. Но какая-то железка под вами есть. Может, не мина? А вдруг все-таки мина?. Поищу-ка своего командира, он у нас дока. — И убежал.
Мои попутчики уже все поднялись. Стоят впереди и сзади поодаль и громко совещаются, как девчонку с мины снять, ведь жалко же!.
А я совсем одеревенела, шевельнуться боюсь. В глазах туман. В ушах звон. Во рту горечь. Но не плачу. Давно разучилась.
Тут кто-то придумал:
— Братцы, давайте кинем ей веревку! Подлиннее. Она уцепится, мы ка-ак дернем! Девчонка-то легонькая как пушинка... Пускай тогда эта холера взрывается...
Где у пехоты веревка?! Да еще в лесу...
— Что ж делать, ребятушки?
— Снимай брючные ремни! Связывай.
— А штаны-то как держать?
— В зубах держи!
Я возмущаюсь:
— Ребята, хватит зубоскалить! Командира давайте!.
Вместо командира прибежал еще один сапер. Тоже молодой. В форме Войска Польского. Он тоже обошел вокруг моей кочки. Пошептался с русским. Вот русский и говорит:
— Мы решили так. Поскольку эта хреновина не сработала сразу, то уж и не взорвется. Она, стало быть, непригодная. Вы вставайте, а мы с паном на всякий случай приляжем...
— Добже, паненка офицер, добже, — с улыбкой кивает головой пан сапер.
Я света божьего не взвидела. Ору во всю силу:
— Добже! Добже! А если рванет? Не хочу такой поганой смертью помирать — ишь какие мудрецы! Я вставай, а они лягут... Я всю войну прошла! Командира!!!
И вдруг, откуда ни возьмись, — командир, майор саперный. Нос орлиный, глаза полыхают. Уставился на меня, как удав на кролика, да как заорет на весь лес:
— Поглядите на эту идиотку! Уселась, как курица в гнезде. Ты что, до второго пришествия тут собралась сидеть? А еще, кажется, строевой офицер! Я для кого предупредительные сигналы вывесил? А?
Молчу, не оправдываюсь — виновата. Майор скомандовал: «Ложись!» сгреб меня за наплечные ремни, опрокинул носом в мокрый мох. Сам прикрыл меня своим телом, а мина — из-под меня. И рванула. Да еще как! Я сразу оглохла. Вскочила на ноги. Чувствую — жива и даже невредима, но только ничегошеньки не слышу. Вижу — солдаты весело скалят зубы, в ладоши бьют, а для меня тишина кругом мертвая.
Майор отчитывает меня, так и рубит пальцем перед носом — и наконец по идиотскому выражению моего лица догадывается, что я ничего не слышу. Тогда он вырывает из полевого блокнота листок и пишет мне такую записку:
«Справка с того света. Утверждаю, что сия молодая разиня, как на ночном горшке, сидела на шпринген-мине и была мною с таковой снята. Если бы мужчина сел на мину — в клочки разнесло бы, а бабе, пардон, женщине сам черт помогает. С приветом. Майор Иванов».